Любо, терцы!
Дорога утопала в
зелени. На раскидистых деревьях, посаженных еще в
прошлом веке, шелестела листва, и деревья
казались солдатами, выставленными охранять
дорогу. Так и остались они на своем нелегком и
долгом посту. Охраняют нас с вами.
Зеленый коридор в степи кончился
неожиданно. Вдруг за поворотом открылась станица
Архонская: ее одноэтажные домики из красного
кирпича и под черепицей напоминали что-то
казарменное, как и многое здесь. Уж очень не
по-граждански строгой была планировка станицы.
Как по линеечке.
Станицы у Терека и строили «по
линеечке» — они в середине XIX века составили
границу обороны, которую возвела Россия против
непокорных кавказцев. Генерал Ермолов сам
прочертил на карте Сунженскую линию. Ее крепости
и укрепления тянулись вдоль Кавказа. «Для
стеснения и обуздания мятежных горцев» русские
строили их и заселяли воинственным казачьим
племенем.
Архонская — тоже «линейная», одна
из многих...
Люди Москвы здесь появились после
1560 года, до этого их не знали. Они пришли сюда
победоносно, на волне удачи. Только-только
покорив Казань и Астрахань, хотели завоевать еще
и Кавказ. Десять военных походов предприняли они,
и десять поражений получили в ответ. Это остудило
их пыл. Тогда московский воевода Лука
Новосельцев пошел на хитрость — заложил на
Тереке, как раз против устья речки Сунжи, лагерь
Терки, разместив там, на постой, свой отряд. Стал
обживаться.
Новый городок принес беспокойство
местным кипчакам, потом и политикам, имевшим
интересы на Кавказе. Последнее слово сказала
Турция, она тогда представляла силу. И — русский
отряд спешно отошел в устье Терека, ближе к
Астрахани, где заложил крепость Кизляр, чтобы
выждать момент для нового удара... Время решало
уже решенную судьбу Кавказа и Дешт-и-Кипчака.
Более поздние документы (1735 года)
упоминали о каком-то «терско-кизлярском войске».
Что за бесхозное войско? Откуда взялось оно?
Русским его назвать нельзя: в нем были кипчаки.
Они воевали сами за себя, против Москвы, воевали с
ногайцами и калмыками, которых привели в Степь
московские воеводы.
Велась война на истощение,
десятилетиями истощала она народ. Хуже
кровоточащей язвы.
В том «терско-кизлярском» войске
разноликий собрался люд. Осколки Великой Степи. В
лесах прятались староверы, бежавшие с Дона от
репрессий Петра I. Прижились там волжские
кипчаки, прежде «баловавшие» на великой реке и
тоже ненавидевшие москалей. И запорожцы, которых
в 1775 году разбили и выслали с Днепра, нашли здесь
приют. Всех недовольных Москвой принимала эта
вольная братия.
К сожалению, тот период изучен
плохо. Им никто не занимался. Может быть, из-за
«отсутствия» в официальной истории Шамхальства
(государства на Северном Кавказе!), которому
принадлежало войско? Или по цензурным
соображениям? Историки, точно сговорившись,
обходили эту тему стороной... Словом, найти что-то
вразумительное мне не удалось. Лишь эпизоды.
В этой забытой теперь стране жили
мои предки: там правили шамхалы Тарковские.
Они приехали с Дона во времена
Батыя, после его знаменитой охоты на
аристократов. Леса и болота Терека приютили их,
спасли от преследователей. О том драматичном
периоде упоминал арабский путешественник
Ибн-Баттута, но не знал причин этого спешного
переселения.
Кипчаков Северного Кавказа русские
потом назвали всех скопом «кавказскими
татарами», а после Кавказской войны —
«кумыками», «карачаевцами» и «балкарцами».
Разными народами.
Хотя мы были одним народом и жили в
одной стране. Наше родство не прервалось и
поныне.
Бесправным для нас выдался XIX век.
Народ ослаб настолько, что русские с 1817 года уже
сами начали воевать против него, без помощи
ногайцев и калмыков. Они к тому времени сошли со
сцены, сделав свое черное дело, и им сполна
заплатил русский генералиссимус Александр
Васильевич Суворов... Под расчет: он уничтожил эти
«ненужные» народы. Полтора с лишним миллиона
человек!
Другой крупной победой московских
правителей стал шамхал Тарковский, он бросил
свой народ, назвался «русским». Царская казна в
те годы не скупилась, знатных людей переманивали
семьями. Для этого и создали Собственный Его
Величества конвой, самые привилегированные
войска...
Что говорить о народе, который был
брошен на перепутье?
«Кавказских татар» поделили на
части (чтобы властвовать было удобно),
недовольных изгнали в Турцию, в Сирию, в нынешнюю
Молдавию. А оставшихся заставили выбрать веру.
Старая вера в Бога отменялась.
Принявших Коран поставили в одну
сторону, Библию — в другую. Потом мусульман
поделили еще раз, уже натрое. Тогда и появились
мы, кумыки... События творились в те годы
необъяснимые, мало кто понимал их. Даже сами
московские бюрократы, затеявшие очередное
«перерождение» кипчаков. Новой власти важно было
все переиначить по-новому. Иначе не забудется
старое.
19 ноября 1860 года объявили о Терском
казачьем войске, туда приписали христиан. Их,
правда, не назвали «русскими», побоялись, а
назвали «казаками». Или для краткости —
«терцы»...
Станицу Архонскую я выбрал
случайно, мог бы поехать в любую другую. Мне
хотелось посмотреть на своих братьев, которые
казались тайной за семью печатями, как, впрочем, и
все казачество.
Конечно, давно забылось наше
родство, но голос крови оставался... Вернее, не
голос, а шепоток. В стране начиналась
«перестройка», закрывшая цензуру, впервые в
России заговорили о свободе слова. И я, оставив
кафедру, забросив докторскую диссертацию,
перешел в журнал «Вокруг света», чтобы
посмотреть новый мир.
Что-то я, наверное, уже знал, но
эти знания не устраивали. Страна стала другой, и я
хотел измениться... Предки считали: человек за
одну жизнь переживает шесть рожений. Отсюда —
двенадцатилетние календарные циклы. Каждые
двенадцать лет Бог дает нам шанс стать новым. И
надо использовать этот шанс. Я, видимо, как раз
подошел тогда к своему новому рубежу.
Перед поездкой в Архонскую нашел в
Государственной библиотеке работу некого Н. Л.
Янчевского, историка, «Разрушение легенды о
казачестве», изданную в 1931 году. (После нее ничего
более фундаментального о казачестве не
выходило.) Я удивился. Как же можно так врать? Он
рассуждал о том, чего не знал. Оказывается, не
было казаков, а был сброд, «деклассированные
элементы», разбойники.
И Великой Степи тоже никогда не
было, самоуверенно утверждал автор.
...Станичный атаман Левченко
подселил меня к Григорию Ивановичу Белоусу.
Человеку в себе. Молчуну, каких искать надо. Три
четверти века отшагал он по жизни, многое
повидал, вот и стал на слова скупым. А супруга его,
Фекла Павловна, наоборот, поговорить любит да еще
и по хозяйству успевает. Раньше любое дело в ее
руках горело, теперь жалуется: руки, мол, из
послушания вышли, медлят, а глаза все бы сделали.
В ухоженной хатке, построенной в
начале века, я и нашел приют, покой и
неторопливого собеседника. Все здесь, как у
кумыков, ухожено, начищено, каждой вещичке место.
Справное хозяйство. Кипчакское. Ни соринки за
глухими воротами.
Поперек двора бричка. На ней
Григорий Иванович разъезжает по станичным
улицам — кучер он, а лошадей любит, как себя
помнит. Кипчак! Что добавить?
Бричка — это не телега, хотя у нее
тоже четыре колеса. Бричка — произведение
искусства, ценившееся прежде в Великой Степи
необычайно. Каждая деталь, как сбруя на коне,
подогнана, за века прилажена. Впрягают в бричку
пару, а грузят до двух тонн.
Телега не выдерживает столько.
— Переворачиваем ее на выгруз, а ей
ничего, — просвещал меня вечерком Григорий
Иванович, когда мы вышли во двор погуторить, —
потом перепрягаем коней. И опять поехали...
— И кто ж делает такую красоту?
— Сами. Есть у нас плотник, он
делает. Брички, колеса, все деревянное делает.
Повел меня как-то Григорий Иванович
к этому деревянных дел мастеру посмотреть на его
золотые руки и дела. Смотрю, скромный человек,
мимо пройдет на улице, и не заметишь. Работает
один, без помощников, справно работает умелец. А
как иначе? Молодежь-то «деревяшками» не
интересуется. Ей «мирсидесы» подавай.
— В бричке главное — это колесо...
Мы стояли в мастерской, пахло
стружкой и свежими опилками, на полу лежали
детали будущей брички, в углу стояли стопкой
обода для колес — сохли; я разглядывал пришедшие
из глубины веков хитрейшие приспособления и
инструменты, без которых не сделать бричку,
слушал о тайнах плотницких дел и думал: как же
хорошо, хоть что-то сохранилось в наш равнодушный
век.
Брички опять спросом пользуются! В
Архонскую люди приезжают, заказы оставить
желают. Говорят, нет ничего лучше брички в
хозяйстве. Да разве один мастер управится?
...А еще у Григория Ивановича во
дворе голубятня. Он держит птиц просто так:
посмотреть да послушать, когда тоска к сердцу
подберется. Голубь — птица небесная. Как ангел. В
старину едва ли не в каждом доме их держали.
Примета добрая. Наша. Степная.
— Белоусы все в Бога верили. Это у
меня от отца, — сказал он. Не было казачьего дома
без икон. Бога боялись и слушались...
В Великой Степи исстари почитали
святого Георгия, покровителя степняков. Шестого
мая и девятого декабря (в его день) — праздники,
которым более полутора тысяч лет! О них казаки
никогда не забывали. И на Урале, и на Дону, и в
Америке, и в Турции поднимаются стопки за его
величество КАЗАЧЕСТВО. Традиция.
Правда, предки говорили не
«Георгий», а «Гюрджи». Так правильнее,
по-старинному...
В каждой станице был еще и свой
престольный праздник. Тоже казачий, но местный. В
Архонке — это день Александра Невского, 12
сентября. Приход здесь назывался его именем.
Рассказывают, красивая была церковь, с певучими
колоколами. Как заиграют, «округа словно
поднималась, за тридцать верст слыхать было».
Фундамент лишь остался, комиссарам
она помешала. «Приехал какой-то на казачьем коне,
в красных портках, и велел нашу красавицу по миру
пустить. Свои же и пустили...» Все сами казаки
делают.
Собственно, а кто они такие, казаки?
Откуда взялось казачество?
Слово «казак» пришло на Русь из
Великой Степи, оно тюркского корня. Впервые
отмечено в русском языке в 1395 году как «козак» и
означало «работник». Потом этим словом стали
называть народ, обитавший на Дону, Днепре, Волге,
Яике. Иначе говоря, кипчаков. «Козак» означало
«степняк».
В Большой Советской Энциклопедии
нашел следующее: «Казак, козак (тюрк. — удалец,
вольный человек) — человек, порвавший со своей
социальной средой (XIV—XVI вв.), с конца XV в. казаками
стали называть вольных людей окраин Русского
государства». Небогато. Да и неверно. Вольные
люди в Великой Степи и при Аттиле называли себя
козаками. Русские здесь совершенно ни при чем.
Смотрю дальше: «Казачество, —
военное сословие в дореволюционной России XVIII —
начала XX века, в XIV—XVII веках — вольные люди,
свободные от тягла и работающие по найму, главным
образом на различных промыслах, а также лица,
несшие военную службу на окраине страны... В 1920 г.
постановлением ВЦИК на казачьи области были
распространены все действующие в РСФСР общие
законоположения о землеустройстве и
землепользовании. Эти акты положили конец
существованию казачества как особого военного
сословия. Трудовое казачество вступило на путь
социалистического строительства».
Отлично. Все закономерно. Такая
история и должна быть у казаков, ее предложили
крупнейшие советские «казаковеды» А. П.
Пронштейн и К. А. Хмелевский... Что сказать еще?
Хорошие слова, правильные, устраивающие казаков,
раз молчат. Никто и рта не открыл. А вот меня они
не устроили: там нет Великой Степи. Казачество —
это тема десятая. Главная — ее величество Степь
собственной персоной.
Что еще не устраивало? Если кратко
— ложь, она не устраивала. Не желаю, чтобы так
куцо говорили о моей Родине и моем народе, пусть
даже его части... А если подробнее, то начну с
неожиданного вопроса. Что в истории казачества
бесспорно?
Бесспорно, что казаки — степные
жители: степь была их вольницей, их домом.
Бесспорно, что казаки — превосходные воины,
именно на коне (в прямом и в переносном смысле!)
они вошли в судьбу Отечества. Бесспорна и
внешность казаков, настоящего казака не спутаю
ни с кем... Значит, с этого «бесспорного» и надо
начать исследование, решил я.
История казачества — это же
страница истории Великой Степи, они неразрывны. И
случайности здесь нет. Тот же народ, та же
культура. Но кто написал об этом?
О казаках говорят разное, а пишут
все больше как о военном сословии. О походах, в
которых участвовали они. Война, войска, война,
войска... Вот и вся их история. А где же люди? Где их
культура? Поэтому казакам и неизвестно о себе
ничего достоверного. Спорят, как дети, эти чистые
«белые гуси», ищут правду в лапах у хитрой лисы.
(Так они переводят слово «казак» — «белый гусь».)
Спорят о мелочах, потому что не
знают главного... Например, что их предки до II века
жили на Алтае, слыли непревзойденными мастерами
выделки железа. «Шешке» называли алтайцы свое
детище. В их сильных руках оно стало оружием. А
чтобы удар шашкой был резче, придумали седло со
стременами... Стремя — тоже их изобретение... И
пика... Там, на Алтае, явились миру степная
культура и наш народ.
Мы говорим: «Наша Родина — Степь»,
— и забываем, что колыбелью был Алтай... Много
тайн хранит История.
Читая о казачестве, я, кажется,
понял, почему степняков русские называли и
дикими, и страшными. Понял, когда нашел, что
французы писали о казаках после 1812 года. Мол,
казаки — дикие люди, звероподобные существа,
живущие в глухих лесах: «Казаки едят сырое мясо и
пьют кровь. Глаза их ужасны, волосы до пояса,
бороды до колен. Пики их — один ужас». Так, с
чудовищными выдумками, народы всегда рисуют
образ врага-победителя.
Русские не исключение. Что ж,
оставим «летописцев» наедине с их страхами.
Простим и то, что не заметили они
Дешт-и-Кипчака. А из слов очевидцев следует: в
Великой Степи жил один народ. Он жил общинами и
родами. Имел «одну форму лица и один язык» — так
написал Плано Карпини. У него было общинное
владение землей, выборность в управлении, отчет
перед кругом. Многое они решали на сходе, сообща.
Майдан никогда не пустовал... Относятся ли к
казакам эти слова? Им решать.
В Великой Степи никогда не было
«диких кочевников». А были города и станицы.
Задумайтесь: названия всех старинных степных
городов тюркского корня. Случайно ли? Они
переводятся только с тюркского языка. И ни с
какого другого.
Взгляните на географическую карту.
Орел — «дорога на подъем», Ока — «река с
течением», Тула — «полный», Саратов, Пенза,
Воронеж, Челябинск, Тюмень, Ростов, Айдыр,
Бузулук, Хопер, Курск, Кашира, Коломна... Десятки
названий.
Подчеркну, тюркские названия
особенные. В них приметы. Например, «Орел» —
«дорога на подъем» или «верхняя дорога». Из
названия опытный кипчак поймет, что город возник
на большой дороге, которая, судя по всему, вела из
степных областей Дешт-и-Кипчака в Тулу, к
оружейникам. Там, где возник Орел, дорога должна
была расходиться на нижнюю и верхнюю. Нижняя
могла быть болотистой, но короткой. Верхняя
дорога хоть и долгая, однако сухая. Поэтому на ней
и построили сначала сельцо, назвав его Орёл —
«верхняя дорога». По крайней мере из названия
категорически исключается птица, она рядом не
сидела. Об этом же говорит название другой дороги
— Свиная (от тюркского «сув ин» — «вода внизу»).
Или такой пример — Таруса. Оно
переводится как «сужение реки». Саратов —
«желтая гора». И подобных примеров много. Вся
Степь.
Особый интерес представляет
древнейший город Брянск, по-тюркски Биринчи
(«первый», «главный»), и его храм
«Спасогробовский, что на владычных гробах»,
которому более тысячи лет. В городе издревле жили
важные духовные лица.
Вот где она, столица Великой Степи.
Конечно, требуется исследование. Но не случайно
же русские, придя сюда в XVIII веке, ломали древние
храмы, закрывали монастыри. Таков был приказ от
московской царицы. Уничтожали все, что
напоминало былое.
Рядом с Биринчи город Карачев,
название означает «сторожевой», «дозорный».
Значит, ему было что охранять. И Курсык (Курск)
тоже был охранный город. Вот немые свидетели
былого. Эти города заложены в V веке, во времена
Аттилы.
Были города, были. Но что мы знаем о
них? Что знаем о Сарае-Берке, крупнейшем в Золотой
Орде, лучшие всадники его объезжали верхом
полдня. Там были великолепные дворцы, фонтаны,
которые приводили в изумление европейцев. И об
этом известно. Самый богатый город Восточной
Европы! Сейчас на его месте голая степь.
Следует, видимо, пояснить: иные
степные городки были необычны тем, что их дома
собирались и разбирались. Размер городка менялся
по сезонам года... У народа Степи были свои
понятия об удобстве жизни. В этом и проявлялась
его самобытность.
Города связывала почта, которую
называли «ям». А чему удивляться? Люди писали
друг другу письма! В почтовые повозки (по-тюркски
«тачанки») ямщики запрягали тройки лошадей...
Отсюда птица-тройка, о которой упоминал Николай
Васильевич Гоголь. Только кто помнит?
Степняки славились своими
ремесленниками, об этом, не скупясь, сообщали все
очевидцы. И находки археологов, конечно. Шлемы,
кольчуги, шашки, ювелирные украшения, войлок,
ковры, замечательную одежду делали они. Никто в
мире не мог создать подобной красоты.
Они были отличными земледельцами,
уважали рыбный промысел, и об этом говорят
письменные свидетельства. Спасибо им. Значит, не
так все было и плохо.
Не пойму, зачем, не боясь Бога,
унизили великую и древнюю культуру?
Никто из московских «летописцев»
даже не спросил себя: а как кочевать в Степи с ее
зимами? Как сберечь скот на сорокаградусном
морозе? Климат здесь явно не для кочевок. Если не
запасти сена, скот передохнет... Однако, говоря об
истории степняков, никто и не думал о нелепости
собственных слов — «кочевники», и все тут...
Искажая истину, не приближались к ней.
Более тысячи лет прожил
Дешт-и-Кипчак, занятый войнами, мирными заботами
и снова войнами, пока в XIII веке не нагрянули на
Дон орды под монгольскими знаменами, они желали
вернуть прежний порядок. Это и обернулось
трагедией для народа.
С чего началась трагедия? Никто не
знает. Вечная тайна Дешт-и-Кипчака.
Возможно, с Батыя, с его безумной
охоты на аристократов. Он, разделив общество,
потерял элиту. К слову, с его уст впервые слетело
«казаки» в смысле «свободные от аристократов»
люди. Так он назвал своих подданных.
Может быть, причина — в отсутствии
единой веры? Их города просыпались под звон
колоколов. «...Они христианской веры», — писали
арабы о степняках. «Они не называют себя
христианами», — писали христиане-европейцы.
Теперь мы знаем, кто были степняки, исстари
верившие в Бога Небесного. Ему одному доверявшие
мысли и чувства. Потом единство их веры
нарушилось.
Конечно, религиозные искания
указывали на величие народа, которому тесно в
рамках одной религии. Но... они, эти искания, не
вели к единению народа. В этом и была беда!
Еще одна причина поражения Великой
Степи — отсутствие союзников. Не было друзей.
Народ жил сам в себе.
По большому счету Чингисхан —
гений, он задумал великое дело: восстановить
Степь, ее культуру, традиции, какими они были при
Аттиле. Но жизнь одного человека слишком коротка,
если нет последователей. У этого гения
последователей не было, его потомки оказались
слишком мелки. Как мыши рядом со львом. Они
первыми и изменили. Один записался в буддисты,
другой искал себя в христианстве, третий принял
Ислам. А Мамай вообще ушел в католичество...
И все равно народ не пропал, на Дону
оставались кипчаки. И при монголах они неплохо
держали шашки, сумели, например, разбить
нагрянувшего в XIV веке Тамерлана. Хромой Тимур
едва спасся бегством, потеряв множество людей...
Но на большее их не хватило. Почему? Что
остановило донских казаков в пору, когда они
вновь почувствовали забытый вкус победы?
Этот вопрос заинтересовал меня. И я
принялся искать ответ.
В работе англичанина Дж. Флетчера
«О государстве Русском», которую он написал в XVI
веке, будучи послом на Руси, я нашел слова о
какой-то хитрости, с ее помощью Москва избавилась
от уплаты дани. В чем состояла хитрость?
Непонятно. И я решил найти ответ.
Обман следовало искать в религии,
лишь сила небесная могла выбить из седла
кипчаков. Физическую силу они ломали сами...
Скорее всего русские схитрили с иконой. Святым
образом обманули они! Тогда религии придавалось
очень большое значение. Не то что сейчас.
В XIV веке вдруг откуда-то появилась
икона, названная Московской: святой Георгий на
коне... Прежде таких никто не видел. Не в ней ли
тайна московских успехов? К этой мысли пришел я,
когда прочитал Житие святого.
Вспомните, Георгий
покровительствовал воинам и скотоводам... Не
стану дальше говорить об известном. Однако КАК он
победил змея? Оказывается, не копьем, а «крестом и
словом». То есть молитвою одолел зло!
Он первым из европейцев доказал,
что слово сильнее меча. Если это слово «БОГ». Вот
за что и стал святым. За убийство святыми не
становились.
На Московской иконе древний сюжет
был искажен. Убийство исказило его.
Прежде Георгия изображали юношей,
опирающимся на меч. Ни змея, ни коня, ни убийства
не было! Древние иконы Московского Кремля именно
такие. По легенде после молитвы Георгия
обессиленный змей лег к ногам воина. А спасенная
девица накинула на змея поводок и повела его в
город «как послушнейшего пса» (выражение из
«Золотой легенды» XIII века)... Знаменитая
Ладожская икона повторяет именно этот сюжет.
Москва не сама придумала это
искажение. Взяла его у Запада.
В XIII веке Западная церковь
умышленно изменила Житие Георгия (здесь своя
история, о ней я рассказал в книге «Тайна святого
Георгия»). Святого сделали убийцей, «посадили» на
коня и «заставили» убивать. Тогда в Европе
начиналась пора рыцарства, и требовался новый
символ воина. Церковь нашла его в лице святого
Георгия.
...Силен был удар, который получили
степняки: святой Георгий убивает змея, их
прародителя. Значит, Бог отвернулся от Степи! А
потом последовал новый удар — уже на церковном
Соборе 1666 года...
Может быть, для какого-то народа
новая икона осталась бы незамеченной, но не для
степняков: они прочитали в ней приговор Неба...
Степь медленно теряла желание сопротивляться. А
позже царь Петр стал «переделывать» степняков в
славян...
Желающим возразить советую
задуматься: а на каком языке говорили Степан
Разин и Емельян Пугачев? Какие команды отдавал
атаман Ермак Тимофеевич? Вспомните их
знаменитое: «Сарынь на кичку», вернее, «Сарын
къоччакъ» (в переводе с тюркского «слава
храбрецам»). Вспомните и ответный клич: «У-ура-а»
(«бей», «рази»), с которым степняки бросались в
атаку. Точно так было и при Атилле.
Не отсюда ли пошло мнение, часто
встречающееся в литературе, в том же «Тихом
Доне», что казаки брали в жены турчанок? Откуда же
на Дону столько турчанок? Да еще таких
синеглазых?
. ..В ноябре 1991 года на Союзном Круге
казаков в Ставрополе я рассказал о своих поисках;
казаки слушали со вниманием, потом до вечера
удерживали вопросами. Однако и мне перепало.
Подошел парень и ошеломил. Оказывается, язык
предков, о котором я уже говорил, и поныне остался
в станицах Дона. Он называется «домашним» языком
казаков.
Все, как в прошлом веке! То же
отмечал Лев Николаевич Толстой в повести
«Казаки»: «Молодец казак щеголяет знанием
татарского языка и, разгулявшись, даже с братом
говорит по-татарски». Что тут добавить?.. Это —
наша история и реальность.
Не сразу Россия поглотила Степь.
Как удав, заглатывала добычу.
Лев Николаевич верно подметил:
«Собственно, русский мужик для казака есть
какое-то чуждое, дикое и презренное существо,
которого образчик он видал в заходящих торгашах
и переселенцах малороссиянах, которых казаки
презрительно называют шаповалами».
Не раз рассказывал я казакам о
своем видении истории, писал об этом в газету, и
всякий раз удивлялся реакции слушателей —
сначала недоверие, потом интерес. Но такой
реакции, как у Михаила Васильевича Братчика, не
ожидал: он опустил глаза, отвернулся и стал
торопливо куда-то собираться, показывая, что наш
разговор вот-вот закончится... Куда это он
заспешил, думаю.
Мы сидели в Архонской, в душной
комнате правления колхоза (Михаил Васильевич
приехал из Владикавказа поговорить со мной), я
слушал его и поражался правильной речи, которая в
редкость теперь даже для театров Москвы.
Приятные минуты.
А знаний у моего собеседника — на
энциклопедию. Образование он получил «в мирное
время», еще в том Петербурге. Все-таки сын
последнего царского атамана...
Многое я почерпнул из беседы. Не
согласны казаки с «татарским» происхождением.
Однако же...
— Возьмите Словарь Брокгауза и
Ефрона, — доказывал Михаил Васильевич, — там
ясно сказано: «Казачество составляет одно из
оригинальных и крупных явлений жизни двух
главных племен русского народа: великороссов и
малороссов».
— Не могу согласиться, это не слова
казаков, — сопротивлялся я. — Казаки не
позволяли называть себя русскими. На вопрос:
«Разве ты не русский?» — неизменно отвечали:
«Никак нет. Я — казак». Великороссов называли
«кацапами», а малороссов — «хохлами» и близости
с ними не искали. Русскими они стали в 1920 году,
после известного постановления ВЦИК. Вернее —
терцев (терцов) тогда записали «украинцами», а к
1930 году и из них «русских» сделали.
Михаил Васильевич все это знал во
сто крат лучше. Но он стеснялся своего жизненного
опыта и промолчал, не отозвался на мою реплику.
Стал рассказывать о быте казаков, когда они еще
были казаками.
Многое в тот день открылось мне.
Станичной жизнью вершил атаман, казаки выбирали
его на Круге, на определенный срок. Прежде много
было почетных должностей, без жалования... Иными
словами, казаки еще сохранили в быту кипчакские
традиции. Все шло чин чином, как у предков. Украл
что-либо казак у казака, за это смерть могли
присудить да тут же приговор и исполнить.
Однако иным было дело, если грабили
русские или польские купеческие караваны. То уже
не воровством и не разбоем, а военным промыслом
называлось. Чужих пощипать не возбранялось.
— Хочу спросить, как звали самого
первого казачьего атамана? С кого в 1570 году все и
началось?
Среди терцев никто не ответил, лишь
Михаил Васильевич.
Правильно. Сарык-Азман! Он основал
казачье Войско Донское. Он казак «номер один» в
истории России. Избегая многословия, замечу:
«сарык» на тюркском языке абсолютно то же, что и
русское слово «половец».
И другие атаманы, сподвижники
Сарык-Азмана, носили тюркские имена: Черкас,
Ляпун, Шадра, Ермак, Кабан, Татара... Все они
прославились военным промыслом. И слово «атаман»
тоже тюркское — «старший», «верховод» значит... И
«есаул», и «бунчук», и «майдан», и «сапог», и
«башлык», и «степь»... Все самые сокровенные
казачьи слова. Самые родные.
Поделюсь и таким наблюдением. В
казачьих станицах у каждой настоящей семьи, как
мне говорили, кличка есть, как бы дополнение к
фамилии. Из поколения в поколение передается.
Никто не помнит смысл, но передается кличка
исправно: Кучай, Бадау, Хадир, Бутуй, Черкас, Адиль
и другие.
А это же кипчакские имена, видимо,
основателей родов... Народная память
избирательна.
— Воспитывали в станицах все всех,
— продолжал Михаил Васильевич. — Помню, лет
четырнадцать мне было, научился курить, иду по
улице довольный. Навстречу гвардеец, так он мне
такую затрещину дал, что в глазах потемнело, да
еще папиросу огнем в рот вставил. И думаете, этим
кончилось? Ничуть. Отец понес гвардейцу бутылку
араки — за урок и чтобы извиниться за сына. Таков
обычай.
Первая заповедь у казаков: младший
на поклоне у старшего. Исключений не делали. Как и
у всех кипчаков.
Но старший обязан учить только
хорошему. Потому что если что не так, то находился
более старший, который мог плохому учителю леща
отвесить. Да так, что у того искры из глаз летели,
— всей пятерней.
Младший не имел права курить перед
старшим. А пить и подавно. При встрече обязан был
снять картуз и первым поздороваться. Сидеть в
присутствии старшего запрещалось... С такими
правилами жила наша Великая Степь.
Вторая заповедь — взаимопомощь:
«Свое не делай, а другу помоги». Помогали
погорельцам, семьям погибших казаков. «Дай до
урожая», — просил сосед. И давали.
— А мог и не просить, — просвещал
Михаил Васильевич. — Считалось нормальным взять
у соседа картошку, кукурузу себе, на еду... Вот в
степи работает семья, картошку убирает, подходит
путник, набирает котелок или сопетку, и никто
слова не скажет, еще и пожелают: «На здоровье». Но
если взял больше этой меры — уже плохо. И высечь
могут.
Третья заповедь: Бога чтить,
предков своих второй чаркой поминать: «За
прародителей».
— Чтоб, не помолившись, за стол
сесть... такого не было...
Я на мгновение отвлекся от
разговора и вспомнил престольный праздник в
соседней станице. Что сказать? Уныние. Станица
чуть живая, дома разве что набок не ложатся.
Церковь порушена. Там был праздник по случаю
закладки новой церкви. Отец Виталий, священник из
Владикавказа, благословил всех молитвою. Тишина.
Никто не перекрестился, лишь единицы из
женщин-старушек руку ко лбу поднесли, мужская же
половина так и простояла — руки в брюки. А
стояло-то человек двести... Уже не казаки? Или еще
не казаки? Стоят, как на концерте.
«В станице Ардон, — потом
рассказывал мне священник, — церковь пустой
стоит. Не ходят, лишь наведываются». «Откуда это?»
— спрашиваю. Он начал про атеизм говорить. А
по-моему, не в атеизме дело. Истинно, «все от
Бога!».
Наказал Он нас, забывших корни свои.
Даже имя народ потерял! И поделом! В помоях
возимся, чтобы крупицы своей памяти найти. Все
забыли.
— Конечно, законов у казаков не
было, — рассуждал Михаил Васильевич, — вернее, их
не записывали, просто знали. И выполняли не
задумываясь. Например, закон гостеприимства. Кто
ему учил?
— Жизнь.
— Да-да, все в разумном
соответствии строилось. Мальчишка с детства знал
крестьянское ремесло. Лишь потом учили его
секретам казачьего искусства — джигитовке,
рубке лозы... Но сначала — как кусок хлеба добыть,
как работы не бояться. Поэтому и жили мы
зажиточно, что любили работать.
Я и сам приметил, в Архонке
хозяйства справные, значит, не разучились
работать казаки. И песни петь не разучились.
Правда, не так. Гуртовых песен уже нет. Молодежь
от телевизора не оторвешь, скучно живет станица.
А прежде: «На каждом углу — гармошка, придут из
степи и вокруг станицы гулять. На улице не
умещались». Ныне в Архонке только хор и поет, поет
голосисто, а желающие подпевают:
Прощай, казачка дорогая,
Прощай, голубушка моя...
— Не могу, трудно что-то дальше
вспоминать, — промолвил Михаил Васильевич
обессиленно и по-стариковски закрыл глаза. Я
понял — пора заканчивать.
Так кто же они, казаки? Со школы я
знал образ только двух казаков: один — с
нагайкой, а другой — хапуга, грабящий бедных.
«Очень плохие эти казаки, они рабочих били», —
учили нас в университете.
И был в тех словах политический
расчет: кому же приятно называть себя казаком?
«Поганым татарином»? Уж лучше русским быть.
Боялись люди вспоминать предков. Страхом жили.
Но как бы ни хотели кремлевские
вожаки, нельзя из казака сделать русского,
эстонца или молдаванина. В паспорте-то можно. А
так — нельзя. Чтобы не быть голословным, приведу
слова Евграфа Петровича Савельева, донского
казака, царствие ему Небесное. Он много сделал в
XIX веке для казачества. Но не был услышан.
После чтения его книги «Типы
донских казаков и особенности их говора»
появился этот мой рассказ. Хорошая книга...
Приведу цитату и сразу скажу: прав Савельев,
абсолютно прав.
«Население Дона в половине XVI
столетия относится к четырем главным элементам
древнего казачества, народа, резко отличающегося
своим антропологическим типом как от
великороссов, так и малороссов, то есть такими
физическими особенностями устройства туловища,
ног, в особенности голеней, головы и лица, которые
заставляют всякого, хорошо во всех отношениях
изучившего казачество, выделить природного
казака из массы других народностей, даже если бы
его поставить в разноплеменную толпу и одеть в
несвойственные ему одежды».
И весь сказ!
Теперь я всматриваюсь в лица
знакомых и незнакомых людей, и если это казак, то
чувствую в нем родственное тепло. Ибо дальше
Савельев приводит сравнение внешности казаков с
иными народами Северного Кавказа и говорит об их
«поразительном сходстве... Но иллюзия тотчас
пропадает, когда заговоришь с ними по-русски: они
ни слова не понимают».
И вот здесь Савельев словно
оступился на ровном месте, потому как не захотел
ответить на вопрос: а зачем кавказцам понимать
по-русски, если они говорили на родном языке?
Допустить мысль, что казаки и кумыки один народ,
Савельев «не решился».
Цензура?! Она останавливала.
Хотя все отмечали влияние
тюркского языка на речь казаков: «В настоящее
время говор этот под влиянием народных школ и
полкового обучения до того сгладился, что не
далеко уже время, когда он совсем исчезнет».
Остается лишь добавить: слова эти
написаны в начале XX века. А говор-то не исчез!
Балакают казаки по-своему, «по-домашнему». Уже не
стесняются своего родного языка.
Книги Савельева мне раскрыли глаза:
например, почему в старинных песнях кумыки
вспоминают Ана-Дон (дословно «матушка-Дон»),
Кырым, Кубан и другие края, лежащие далеко от
моего родного Дагестана. Тоже ведь не случайно.
Прояснили они и то, почему наш
кумыкский аул Аксай называют «новым», а «старый»,
по преданию, где-то на севере... И верно — около
Ростова есть город Аксай... Значит, отсюда и вышли
мои предки?.. Невероятно, но этот факт отмечен
Рубруком: в 1253 году нашего, дагестанского, Аксая
не было, а был Эндирей-аул, соседнее с нами
селение.
По вечерам в доме Белоусов мы
рассматривали фотографии, которые Фекла
Павловна хранит в полиэтиленовом мешочке.
Фотографии разные: старые и не совсем. Но о каждом
человеке моя хозяйка неторопливо рассказывала.
— Мышка забралась, пообточила, —
проговорила она, взяв фотографию, на которой
осталась лишь часть того, что было (далеко
хранились те фотографии, там, куда только мышка и
пролезет). — Вот этот — отец мой. Справный казак
был.
На меня смотрел усатый молодец,
подтянутый, как струна, как пружина, готовая
спустить боек. И вот уже рассказывает об отце, о
его жизни, так неожиданно оборвавшейся... Как же
тепло на душе от этих тихих воспоминаний в
казачьей хате, где в углу стоит железная кровать
с никелированными шишками, на ней спал этот
человек из того времени, рядом с кроватью шкаф с
мутным от старости зеркалом, сюда этот человек из
того времени вешал свою черкеску...
Казалось бы, ничего не изменилось в
комнате с тех пор. Только нет человека! Нет
казака, его потомки не казаки.
С 1918 по 1921 год, словно раскаты грома,
гремели расстрелы в казачьих станицах. Били друг
друга казаки нещадно: красные шли на белых, белые
красным кровь пускали. Повоевали братья всласть,
вдоволь. А тот, кто «в красных портках на казачьем
коне», потирал руки и орал во все горло: «Да
здравствует славное трудовое казачество!»,
вспоминала Фекла Павловна.
Поредели станицы, будто слепые
пропололи здесь огороды — все повыдергивали.
Мужчину на улице не встретить было, около станицы
Архонской лес начинался, там казаки скрывались.
Да от судьбы разве скроешься?
Кого не убили по приказу новой
власти, выселять начали. «Вон. Куда хошь». А скот,
имущество оставлять приказывали. Голых, как
соколят, увозили казаков на выселки.
В те годы на Соловецких островах по
приказу Льва Троцкого открыли настоящую фабрику
смерти для казачества. Почти пять миллионов
жизней перемолола она. Деревья не растут в полный
рост и в Краснодаре, где Яков Свердлов уложил
около полутора миллионов казаков. С терскими
казаками расправлялись люди Серго
Орджоникидзе... Пустела тогда Россия не по дням, а
по часам.
И плакать было некому.
Еще свирепствовали расстрелы,
когда, будто по заказу, начался голод — «без
работников много ли наработаешь»? В тот страшный
год и природа помогала комиссарам людей губить:
град выпал с куриное яйцо. Все побил. Степь черной
простояла. «Ни живого, ни какого...» Очень
голодовали казаки.
Но не все, иным и день мора
праздником был.
— Свистуны у нас по дворам гуляли,
как у себя. Потом инспекторов из города
приводили. Свистунам чего-то перепадало из
хороших вещей... Вроде бы дурные, а на свою сторону
тянули.
Быстро кончилось хорошее время и
для свистунов. Пришла пора раскулачивания,
комиссары и за них принялись. Гребли всех подряд,
пока план по раскулачиванию не выполнят.
Нынешний председатель колхоза
Дмитрий Михайлович Калиниченко тоже в ссылке
побывал, правда, по своей воле. Рассказывал, как
его, пацана восьми лет, потеряли, когда
арестованную семью на вокзал везли. Так он,
смышленыш, сам пошел туда, где эшелоны стояли.
Приходит и говорит охраннику: «Пусти, дяденька,
меня с папкой в ссылку». Пустили. А не пустили бы—
погиб парнишка...
Вот так «трудовое К. вступило на
путь социалистического строительства».
Старики рассказывали про
Бобовникова, помнят люди этого садиста в кожаной
тужурке. «Насажаю, говорит, казачат на лавку и
расстреливаю». И еще смеялся: «У детишек голова,
как арбуз, разлетается». В его руки чуть было и не
попал Митька Калиниченко, будущий председатель
колхоза-миллионера. Другие казачатки менее
сообразительными оказались...
Видел я и копии выписок из
протоколов заседаний тройки НКВД
Северо-Осетинской АССР. И против каждой фамилии:
«10 лет» или «расстрел».
...Наверное, из-за всех этих садистов
и отличаются у Феклы Павловны фотографии — те,
что старые, и те, что не старые. Простите меня,
братья, потомки степного племени, но предки наши
лучше на фотокарточках выглядят — гордость в них
видна, чего на современных фото обнаружить не
удается.
Не пойму: то ли фотоаппараты тогда
лучше были, то ли фотографы?
Уезжал я из Архонской той же
зеленой дорогой. Но теперь деревья не радовали,
стояли, будто на кладбище, через которое
проходила дорога. 1994-2000 год |
|
