Карачаевцы
Кавказ величественен
и прекрасен. Всегда, в любую погоду. Особенно
весной, когда горы, еще серые, пригреет солнце и
засветится робкая жизнь... С малахитовых склонов
начинался прежде Новый год, весенний праздник
пробуждения.
Я ехал, любуясь весной. Шоссе то
поднималось к лесу, то опускалось к бурной,
пенящейся реке, навстречу мчались машины,
изредка попадались всадники, и тогда приходилось
сбавлять скорость и даже останавливаться —
перед всадниками грудились неторопливые овцы.
Они давно мечтали о зеленой весне. Отары занимали
шоссе... Дорога шла на Хасаут, старинное
карачаевское селение, и они шли туда же.
Шоссе здесь построили недавно
вместо старой дороги. Построили с приключениями.
Однажды строители взбунтовались, приходят и
резко заявляют директору: «Все!» — отказались
работать, когда трасса повернула в сторону
Хасаутской долины. Здесь, как в стене крематория,
едва ли не под каждым камнем лежали останки
людей: на склоне были выдолблены глубокие ниши,
прикрытые камнями, в них были кости. Для
археологов это большая находка. Но не для
рабочих.
Сперва еще ничего, а когда нашли
могилу, где лежали сотни черепов, людей удержать
было невозможно. Позвали муллу. Все, что удалось,
перезахоронили. И дорогу отвели, чтобы не
беспокоить их. Кого «их»? Никто не знал. То явно
были останки не предков карачаевцев, а какого-то
другого народа, тюрки так не хоронили...
Надо заметить, карачаевцы —
загадка этнографии, о них до XVII века даже не
упоминали. Правда, в записках генуэзца Галони
Фонтибуса, проезжавшего по Кавказу в XV веке, есть
сведения о каких-то тюрках, обитавших в
недоступных долинах, но о ком именно шла речь,
неизвестно.
В XVII веке чуть приоткрылась
завеса над таинственным народом. Однако сведения
были слишком отрывочными: карачаевцы
остерегались чужаков и не вступали с ними в
контакты.
А вот что писали в конце XIX века:
«Тюркское наречие их не исследовано... Точно так
же остается неизвестным, когда и какие причины
заставили этот малочисленный народ покинуть
степь и искать убежища в горных ущельях среди
чуждых ему по происхождению племен».
О себе карачаевцы рассказывают,
будто по преданию шестьсот лет назад их привел в
горы легендарный Карча. Прежде они обитали в
степи, о той степной жизни теперь известно мало,
хотя эта страница истории сохранилась в народной
памяти как что-то далекое, похожее на сон или на
детство.
Итак, горные кипчаки?.. По-моему,
именно таинственность и недоступность селений
повлияла на слабую их изученность этнографами. А
там, где точных знаний мало, там всегда простор
для фантазий. Вот и фантазируют. Мне кажется,
версиям о происхождении карачаевцев нет числа.
Буквально каждый, с кем доводилось говорить, дает
свою версию.
Самая расхожая, будто
карачаевцы — это аланы, она сомнительна
изначально. Ибо известно, что аланы — иранский
народ, у них совсем другая культура, другие
памятники. Осетины — вот бесспорные аланы!
Карачаевцы же иные. Они хоронили в курганах,
именно курганы и привлекли мое внимание, когда я
был в старинных карачаевских селах.
Курганы в горах — такое увидишь
только на Алтае.
...У стены кладбища я попросил остановить машину.
В двух шагах от дороги на высоте моего роста
среди прошлогодней травы виднелась нора. Нор
было много кругом. Я заглянул внутрь: в полумраке
белели кости... Или мне показалось. Но шарить
рукой не стал.
Едем дальше, любуюсь горами,
голыми по южному склону и непроходимо заросшими
по северному. У подножия буковые леса.
Выше сосны и ели, а еще выше —
белые вершины да темные скалы. И над всем —
Эльбрус. Как царь. В серебряной короне... Даже дух
перехватило от неземной красоты.
Хасаутская долина на удивление
теплая. Всегда. Здесь не бывает ветра и холодов,
здесь тишь, гладь да Божья благодать. Вернее, было
так, теперь там, на месте селения, руины... Не
пожар, не землетрясение и не чума увели людей.
Ночью 2 ноября 1943 года селение бесшумно окружили
солдаты — свои, красноармейцы. На рассвете
начали они штурм спавших домов.
Ровно в четыре часа стук в дверь.
Два солдата и офицер на каждый дом. Вокруг цепь
автоматчиков...
— Встать! Руки вверх! Лицом к
стене! Сволочи!
Кто не понимал приказа, тому
помогали прикладом. Перепуганным женщинам, не
успевшим проснуться, не разрешали даже одеться.
— Документы!..
Дали час на сборы. Что, куда?
Потом всех затолкнули в машины и повезли.
Больных не брали. Мертвых не
хоронили. Избавлялись и от грудных детей, как от
ненужной обузы. Кто выпадал по дороге из кузова,
того давили живьем. Или расстреливали с
замыкавшей колонну машины... На Кавказе после той
ночи не осталось ни одного карачаевца.
А где-то громыхала война,
карачаевские мужчины вместе со всеми
поднимались в атаку.
Эх, быть мне лучше поэтом, сложил
бы гимн Кавказу. Его молчаливой гордости.
Но все равно не выразить чувств
— мало гимна. Будь художником, нарисовал бы
огромнейшую картину. В центр поставил бы
мальчишку лет пяти-шести, которого видел на
чабанской стоянке. Представьте, в неприступных
горах кошара, где зимуют овцы. Кругом ни души.
Только чабан (отец мальчика) и три волкодава.
Около кошары врыт столб — коновязь. Мальчишка
деловито подвел коня, под которым сам мог пройти,
не сгибаясь, вскарабкался на столб. И вот он уже
на коне. Настоящий мужчина! Поехал сторожить
овец, пока мы разговаривали с отцом.
С коня начинался кипчак: «Кто не
вырастит жеребенка, тот не сядет на коня».
В этом мальчугане я увидел
завтрашний Дешт-и-Кипчак. Пока есть коновязь,
найдется мальчишка, который подведет к ней коня.
Народу стыдно так долго стоять на коленях.
Я ни разу не видел, чтобы здесь
кто-то ехал на ишаке — ни старый, ни малый.
Обращаю на это внимание, потому что было время,
когда в газетах печатали фотографии людей на
ишаках, и подпись: «Вот едут карачаевцы»... Что
только не делалось, чтобы унизить народ,
вернувшийся из ссылки.
А какие там кони... О! Звери! Конь
не бежит — стелится над землей... Смею
предположить, что породе тысячи лет, она из
алтайских табунов. Тюрки всегда ценили именно
таких — вороных, горбоносых, чуть приземистых,
грубоватых. Этот конь пройдет где хочешь. У него
нет чувства страха. Он хорош и в поднебесье, и в
степи. Его не надо подковывать. Зимой сам из-под
снега берет себе корм... Я читал в старинной книге,
как водили таких коней в Индию. Продавали дороже
золота.
И этих красивых животных
наказала судьба.
В 30-е годы по приказу Буденного у
карачаевцев отобрали всех лошадей, лучших
передали на конезавод. Но был там Туган, самый
прекрасный из самых прекрасных. Жеребец, увидев
которого мужчины теряли покой на всю оставшуюся
жизнь. Никого, кроме хозяина, не подпускал к себе
Туган, а когда расстреляли хозяина, не позволил
сесть на себя даже красному маршалу.
Не сумел красный кавалерист
увезти жеребца в Москву, так и остался тот с
табуном на Кавказе среди бесподобных гор.
Не знали московские всадники,
что жеребец, когда сбивает табунок, близко к нему
никого не подпускает. Волка увидит, как щенка,
забьет, всадника — всадника. Своих кобылиц он ни
на что не променяет, найдет. Преданность — она
идет от хозяина, от кипчака, для которого конь —
самое дорогое, что есть на свете.
Так случилось, что
репрессированные табуны погнали в Грузию. Но
Туган ночью увел своих кобылиц обратно. Поймать
жеребца не смог никто, так и одичал он на
осиротевшей Родине...
Десятилетиями восстанавливали
потом карачаевцы свою гордость — породу вороных,
которой нет равных в горах. И не только в горах, но
и на кроссовых скачках.
— Почему у вас ценятся кони
черной масти? — спросил я.
— Светлая масть — признак
изнеженности, — ответили на конезаводе. — Нам с
такими делать нечего.
У меня было много встреч с
карачаевцами. Люди, говоря о чем-то, здесь
уточняют: до или после ссылки. Те страшные годы не
вспоминают специально, но и никогда не забывают.
За что же наказали народ?
Лишь в Теберде, глядя на горы, я
начал догадываться, вспомнив восточную мудрость:
«Если в доме жена — красавица, семье не будет
покоя».
У карачаевцев слишком красивый
дом. Нашлись завистники, они и придумали о народе
всякие небылицы. Повторять неприятно...
В 1956 году народу разрешили
вернуться из ссылки, но прежние земли не вернули.
И оправдали только в 1991 году, но никто не
извинился за клевету, за горе, за смерти, за слезы,
которыми до сих пор плачут женщины... Об этом
очень трудно и тяжело рассказывать. Настоящее
варварство XX века.
Приведу лишь факт, поразивший
меня: Советская власть продавала дома
(собственные, родные дома!) их хозяевам, прибывшим
из ссылки. Нет денег — дом ломали, а землю
продавали другому.
И еще один факт, но ему я не
удивился. Выселять карачаевцев помогали... сами
карачаевцы. Я встречался с двумя такими
пособниками. Они даже не понимали глубины своего
преступления, рассказывая, как составляли списки
на выселение. Оба были известными общественными
деятелями, аксакалами, воспитателями молодежи.
Один со званием профессора. Громче всех
заботились они о судьбе народа... Баламуты, как
известно, всегда были и среди тюрков.
Им верят в первую очередь.
Не хочется вспоминать об этом.
Куда приятнее рассказать об Ибн-Баттуте, его
наблюдениях в 1335 году. Этот араб писал о старике,
страдающем подагрой, его везли в Бештау — город,
известный своими целебными водами. «Беш» —
по-тюркски «пять», «тау» — «гора». О Пятигорске
речь! Уже тогда он был знаменитым курортом.
Город славился и христианскими
храмами, один из них сохранился поныне, правда,
его переделали в концертный зал. Кавказцы не
всегда были мусульманами. Прежде их объединяла
Римская католическая церковь. Из Рима назначался
епископ Кавказа.
Об этих малоизвестных страницах
истории рассказал в своей книге
монах-путешественник Рубрук.
От него я узнал много
неожиданного о духовной жизни Великой Степи.
Любопытно данное им описание храма степняков:
«Увидев дом, над которым был крестик, я вошел с
уверенностью и увидел алтарь, убранный поистине
красиво. Именно по золотой материи были вышиты
или настланы изображения Спасителя, Святой Девы,
Иоанна Крестителя и двух ангелов, причем
очертания тела и одежд были расшиты жемчугом.
Здесь же находился серебряный крест с
драгоценными камнями по углам и в середине и
много других церковных украшений, а также перед
алтарем горела лампада, имевшая восемь
светилен».
Кому принадлежал этот храм? Где
он стоял? Чьи изображения были в нем на самом
деле? О вере сказать вот так, сразу, трудно.
Да, католичество было на
Северном Кавказе, знали о нем и намного
восточнее. Рубрук пишет, как однажды к нему
подошел молодой человек и «приветствовал
латинской речью». Или такой штрих — в далекой
Азии «они расспрашивали о великом папе, так ли он
стар, как они слышали. Именно они слышали, что ему
пятьсот лет».
Фразы, вроде бы брошенные
вскользь, убеждают: религиозные искания кипчаков
явно разнообразили их жизнь... Так что говорить о
духовном единстве Великой Степи нельзя. Трещины
в ней были большими и малыми, глубокими и едва
заметными, они были всегда.
Не о них сейчас речь. Заметки
европейцев интересны тем, что отмечают порой
предметы, сути которых авторы не знали и не
понимали. Вот, например, приведенное описание
храма. Он явно не католический. И у греков не
могло быть такого! Так чей же он? Свой, кипчакский.
Потому что тот, которого Рубрук
назвал «Спасителем», тюрки называли Тенгри,
«Святую деву» — Умай. И Джарган, или Гюрджи
(святой Георгий, которого монах-европеец принял
за Иоанна Крестителя). Других святых Степь не
признавала. Их и не было, о чем сообщает Рубрук.
Христиане, мусульмане,
тенгриане населяли Степь. Их отличала
веротерпимость. Все равны перед Богом — с этой
мыслью жил наш народ.
Через Карачай катит воды Кубань.
Сюда, как улицы к проспекту, тянутся едва ли не
все горные ручьи и речки. Здесь, по долине,
когда-то шли караваны, здесь были фактории и
караван-сараи, оживленное место на «шелковом
пути». Казалось бы, что — путь? Прошел караван, и
след простыл. Однако нет, след остался.
Как караваны связывали далекие
страны, я увидел в Теберде, в маленьком музее,
который, как и все музеи, держится на энтузиазме
сотрудников. Там на стенде висели шелковые
платки, китайские и карачаевские. Если бы не
китайская вышивка, не отличить, где чей.
Тончайшая работа. И самое любопытное, платки
абсолютно такие, как наши, кумыкские.
Вот и думай, кто научил китаянок?
Наши мастерицы? А может быть, наоборот, наши
переняли их искусство?.. Тысячи километров — не
расстояние для культурного обмена.
От караванщиков жители
Северного Кавказа узнавали о новинках Европы и
Востока. Все-таки «перекресток дорог»... Вроде бы
избитая фраза. Но когда сам стоишь на этом
«перекрестке», сам пальцами трогаешь Время,
спрятанное в шелковой вышивке, то совсем
по-другому ощущаешь величие Истории.
Это — наука, по точности
сравнимая с математикой, а по последствиям — с
взрывом.
...О тех «шелковых» временах
напоминают и храмы, которые я видел в Кубанской и
Тебердинской долинах. Они давно брошены, но
роспись кое-где осталась. В начале XX века здесь
велась служба, неподалеку жили монахи, их
запечатлел какой-то неизвестный фотограф, его
любительская фотография заботливо хранится в
музее.
Как же умело выбирали место для
храма! На гребне скалы. Ближе к Богу. И чтобы все
видеть. Сильные души были у людей, изображенных
на фото...
Ночью 6 мая, в день святого
Георгия, в заброшенном храме, что над городом
Карачаевском, все оживает. Сюда, как мне
рассказывали, приходят люди. Кто они? Неизвестно,
ночь скрывает их лица. Но во тьме загораются
свечи, и тайные паломники, словно тени минувших
поколений, молятся своему покровителю — Гюрджи.
По примете, которая жива в
народе, во вторник тюркам нельзя начинать важное
дело. Тяжелый день! Древнюю примету кавказцы
помнят и незаметно для себя стараются не
нарушать запрет. Откуда примета? Точно не знаю.
Видимо, память о каком-то тяжелом событии,
которое пришлось на вторник. Возможно, казнь
святого Георгия... Потому что карачаевцы и кумыки
называют вторник «гюрджиев день».
...Вот что еще писал Рубрук о
кипчаках: «Я спросил: “Как они веруют в Бога?”
Они ответили: “Мы веруем только в единого Бога”.
И я спросил: “Веруете ли вы, что Он дух или нечто
телесное?” Они сказали: “Мы веруем, что Он дух”.
Тогда я спросил: “Веруете ли вы, что Он никогда не
принимал человеческой природы?” Они ответили:
“Никогда”. Тогда я спросил: “Почему же вы
делаете для него телесные изображения и в таком
количестве?” Тогда они ответили: “Мы не
представляем в них изображение Бога, а когда
какой-нибудь богач умирает, то или сын его, или
жена приказывают сделать изображение умершего и
ставят его здесь, а мы чтим его, в память его”».
Из сказанного видно, что
«каменные бабы», которых много было в Степи,
никакого отношения к религии не имели. Потому что
вера у степняков не была примитивной!
Подобных штрихов в исторической
литературе много... Вот они, религиозные искания!
Во второй половине XIX века
русские полностью овладели Кавказом, и там в
ответ утвердился Ислам, религия протеста. Но люди
долго не прощались и со своей старой верой. То
были годы двоеверия. Добай Музуевич Джукуев
рассказал мне о них.
— В аул приехали кумыки и
сказали нам об Аллахе, которому теперь надо
поклоняться. Потом закололи всех свиней и сожгли
их. Приезжие были вооружены, они сами
приспособили под мечеть один дом и заставили
всех ходить туда. Не пришел — штраф рубль... Так мы
стали мусульманами.
Рассказчику можно верить, слава
Богу, ему было 107 лет, когда мы разговаривали. Для
него это не история, а воспоминания детства. Он
даже место показал, где жгли свиней.
Аксакал! Честное слово,
настоящий аксакал, как же приятно было с ним
беседовать. Добай-ага сидел на зимней веранде,
когда мы пришли к нему, и грелся у электропечи,
думая о чем-то своем.
— Давно не был у вас в Дагестане,
— сказал он. И добавил, потирая руки, видно,
вспомнив что-то, — в молодости ходил к вам коней
угонять.
Быстро выяснилось, что ходил он
к нам в Аксай. И угонял коней моего прадедушки... А
что делать? Традиция. Говорил аксакал с сочным
акцентом, красивыми получались слова. Но куда
громче говорили его выразительные глаза. Не
глаза, а два бездонных колодца... Что аксакалу
надо, кроме внимания?
— Да-а, — протянул он, — были
времена. Вы что о них знаете?
— А что можем мы знать, если нам
никто не рассказывал? Мы говорили с Добай-ага о
его молодости, о карачаевцах. Он спросил, хитро
прищурясь:
— В Дагестане «шамиля» танцуют
на свадьбах?
Я не понял, о чем речь, и попросил
показать танец. Он встал, вскинул руки, стало ясно
— лезгинка.
— Только ее и танцуют.
— Э-э, так и думал, — брезгливо
произнес он, опускаясь в кресло.
Оказывается, прежде тюрки не
танцевали этот «дикий, некультурный танец», как
отозвался о нем аксакал.
— А что нам надо было танцевать,
Добай-ага?
Он опять встал, расправил плечи,
отчего даже показался выше ростом, гордо вскинул
голову и — превратился в орла. Я не поверил
глазам, попросил повторить. Он повторил с еще
большим удовольствием, уже напевая мелодию.
Глаза его блестели... Боже, он показывал русскую
кадриль! Вернее, древний тюркский танец «абезек».
Нам полагалось только его
танцевать на свадьбах.
Еще танцевали «тюз тепсев» —
малую кадриль. Наши предки любили и другие танцы
— «жерме» и «индербай». Тоже известные ныне
танцы. Но сегодня их называют иначе — «русский
казачок» и «русский хоровод».
Казалось бы, танец, а как много
может он рассказать.
«Шамиль» пришел на Кавказ
вместе с Исламом, он символ новой веры...
Я, разумеется, не против веры, не
против танцев. Но слишком по-своему понимаю их.
Это мое право. Как, впрочем, есть такое же право у
оппонентов — на другую точку зрения... Не танцы
нам меняли. И не веру. А нас самих. Потому что со
старыми танцами, со старой верой мы были не нужны
и даже опасны. Приписывая славянам тюркскую
культуру, политики искореняли в России все
«татарское». Веру, танцы... все-все. Вот причина
нашего беспамятства.
Была у нас письменность, но «ее
корова языком слизала». Вышел царский указ,
запрещавший тюркам писать и иметь в домах
письменные принадлежности. За чернильницу могли
казнить. Тогда люди научились запоминать
историю. Передавать ее из поколения в поколение.
Чтобы не потерять память о своих корнях.
С одним таким живым посланием из
прошлого я и встретился.
...Гостя карачаевцы прежде
встречали барашком, но была весна, и мы ели плов,
который приготовила жена Сосланбека из сушеного
мяса, тоже вкусно.
Сосланбек Джанибеков —
директор школы в селении Учкулан. Дивное место.
Там, в долине, сомкнулись два ручья в одну
прекрасную реку по имени Кубан; там горы — до
самого неба и как на ладони виден Эльбрус; там
ночью звезды величиной с кулак и их можно достать
рукой, нужно лишь подняться на вершину и
привстать на цыпочки... Вот где стоит селение.
Неподалеку два других селения,
тоже очень древние — Хурзук и Карт-джурт. Эти три
аула веками составляли этнический центр
карачаевского народа. Классические поселения
тюрков. Именно тюрков! Рядом археологи нашли
захоронения — курганы XIV века, каменные изваяния.
Сосланбек родился здесь, в
Учкулане, в благородной семье. Лишь на годы
ссылки покидал Родину. Может быть, поэтому ему
здесь все так дорого. Он сам организовал сельский
музей. Чего там только нет: утварь, фотографии из
прошлого времени (одну из них я взял в эту книгу).
Что смогли собрать, то собрали сельчане, все
здесь хранит память о предках. Неторопливо, чтобы
растянуть мне удовольствие, он показывал и
рассказывал о своих находках, пока жена готовила
нам плов.
Ветер врывался в музей сквозь
битые стекла и приносил уличные запахи, которые
лишь дополняли память о былом. Ведь того Учкулана
больше нет, он весь уместился в музее, в одной
комнате старого школьного дома.
Селение, где обитало четыре
тысячи семей, ныне разрушено. Одни руины. Живые
дома можно пересчитать по пальцам. А когда-то
каждый квартал был как отдельная деревня, где
жили люди одного рода. У них было все свое —
лавка, пасека, мельница, даже кладбище.
В Учкулане был квартал Аджиевых.
Я не удивился, потому что знал — он должен быть.
Вот древняя тюркская легенда:
«Когда-то вблизи Алтая кочевали
племена древних тюрков, пришло время, вождь их
умер и оставил все двум сыновьям. Но братья
поссорились, младший, по имени Шад, схватил
кинжал и бросился на старшего, не убил, а только
ранил. Опасаясь мести, Шад сбежал с рабыней, из-за
которой поссорились братья. Он ушел далеко, где
была большая река и много деревьев. Вскоре к нему
пришли семь его родственников, одного из которых
звали Аджи-лад, остальных — Ими, Имак, Татар,
Байндур, Кыпчак и Ланиказ. Когда земля
разукрасилась и снег растаял, они узнали от
путников, что на их племя напали враги, что
старший брат убит. Шад, услышав эту весть,
вернулся в племя, собрал людей и отомстил врагам.
Его племя быстро окрепло, разрослось, и от него
отделилось семь других племен по имени названных
семи человек... Так пошли по земле тюрки».
Судя по легенде, Аджи — один из
древнейших родов. Имя наше мне не раз встречалось
в литературе: Абаджи, Атаджи, Аджибей, Аукаджи,
Аджибал. Часто его произносили и в Учкулане. Была
даже, как мне рассказывали, здесь примета: если
встретишь на дороге Аджи — это к удаче.
Слава горам, сохранившим то, что
всюду уничтожено. Или забыто. В Карачаевске, к
своей радости, я нашел родственников.
Старший — Назир, директор
завода. Красивый человек, уважаемый. И дела его
красивые: он поставил в горах памятник предкам.
Всем Аджиевым, которые жили до нас.
...Многое мне рассказал и показал
в тот вечер Сосланбек, он большой мастер, память у
него отменная.
— Сосланбек, что ты можешь
сказать о карачаевских Аджиевых?
— Уважаемый род...
Я знал, здесь, в селениях,
обитали не простые люди. Ой, не простые.
Большинство было благородных кровей,
потомственные князья, аристократы. Те самые, что
ушли из Степи и никому не продались. Они остались
кипчаками. Князья сами пасли и доили коров, овец.
Сами строили дома, готовили пищу. Слуг у них не
было, Батый лишил их всего. В редкой семье держали
батрака. Бедно жили князья: горы скудны на
достаток, но они оберегали от врагов...
— Так вот откуда поговорка: «На
Кавказе что ни гора, то князь», — воскликнул я.
Вроде бы абсурд. Но лишь для
непосвященного! А было все просто, как и бывает в
жизни. На Кавказе князья, в отличие от своих
«русских» родственников, выжили и остались
князьями.
Но в масштабах Кавказа... Теперь
далеко не все смогли бы достойно носить этот
высокий титул. Выродились князья. Дух оставил их.
А без духа разве можно быть аристократом?
— Спасибо, Сосланбек, вкусным
был твой плов. А еще вкуснее твои слова. |
|
